ил о полутонах Филиппе Липпи, об окрыленности, изяществе, классической красоте Боттичелли; говорил о богатстве красок Леонардо, о его совершенном знании человеческого тела, о виртуозном мастерстве и в заключение - о бесконечной величавости его Мадонны в гроте. - Как таинственно это тишайшее, осененное тенью женское лицо, сколько кроткой мудрости в сосредоточенном взоре ангела! - воскликнул мистер Парэм. - Картины как картины! Да ведь это откровение! - Поди ты, - сказал сэр Басси, склонив голову набок. Мистер Парэм вел его от картины к картине, точно упрямого ребенка. - Я не говорю, что это плохо, - повторял сэр Басси, - и не говорю, что это скучно, но я никак не пойму, почему это надо так превозносить. Это напоминает разные вещи, но вещи-то принадлежат нам. Вообще говоря, - и он снова окинул взглядом зал, - я не спорю, это ловко, тонко сработано, но, хоть убейте, не вижу, что тут божественного. Потом сделал довольно неуклюжую уступку культуре. - Конечно, глаза постепенно привыкают, - сказал он. - Вроде как в темноте в кино. Однако было бы утомительно пересказывать все его дикарские замечания о прекрасных полотнах, ставших самым драгоценным нашим наследием. Он сказал, что Рафаэль "уж больно жеманный", Эль Греко его возмутил. - Византийская пышность, - повторил он слова мистера Парэма. - Да это все равно что отражение в кривом зеркале. Но при виде тинтореттовского "Начала Млечного Пути" он чуть не захлопал в ладоши. - Поди ты, - обрадовался он. - Вот это да! Неприлично, зато здорово. И снова повернулся к картине. Напрасно мистер Парэм старался провести его мимо Венеры. - Это кто рисовал? - спросил он, словно подозревал, что это дело рук мистера Парэма. - Веласкес. - Ну, вот скажите мне: вз
